Про котика
В 5 лет Александр Блок написал первое стихотворение:
Жил на свете котик милый,
Постоянно был унылый.
Отчего — никто не знал,
Котя это не сказал.
Блок и люди
До гимназии Блок жил довольно уединенной семейной жизнью и почти не встречался со сверстниками. Когда он первый раз вернулся из гимназии, он был взволнован, но сдержан. Мать долго допытывалась, что же было в классе. Саша долго молчал, а потом тихо сказал: «Люди».
Поэт на экзамене
5 мая 1906 года Александр Блок закончил университет. На последнем экзамене профессор спросил Блока: «На что делятся стихи?» Известный уже поэт замялся, не зная, как ответить. Оказалось: на строфы.
Блок и Григорий
Стихотворение Блока «Старушка и чертенята» посвящено «Григорию Е.» Это был ёж по имени Григорий, который жил у Блока.
Так написал
Холодный ветер от лагуны,
Гондол безмолвные гроба,
Я в эту ночь — больной и юный —
Простёрт у львиного столба.
«Венеция»
Один юный стихотворец, поклонник Блока, рассказывал ему, что, побывав в Венеции, по его примеру и в его честь, улучив минуту, простёрся (в буквальном смысле) перед Львиным столбом. Блок выслушал признание и со своей милой, сдержанной улыбкой сказал: «А я не простирался».
Пусть пишет
В предполагавшемся к изданию журнале «Завтра» Блок рецензировал стихи современных поэтов. На стихи одного из поэтов он написал довольно острую рецензию, и автор попросил кого-то из членов редколлегии достать у Блока этот отзыв. Блок согласился, но на следующий день сказал в редакции: «Я не принес… Не нужно. Может ему это очень важно — писать стихи… Пусть пишет».
Надо двенадцать
Когда Блок написал «Двенадцать», его упрекали в том, что он «продался большевикам», бывшие друзья-поэты не подавали ему руки. В довершение всего, в его квартиру на Офицерской улице подселили революционного матроса, который по ночам горланил, водил девок и играл на гармошке.
Зинаида Гиппиус, узнав об этом, заметила: «Блок страдает, к нему подселили одного матроса… жалко, надо бы двенадцать…»
Авторитет Блока
Октябрь 1919 года. Петроград. Голод. На квартире у издателя Алянского состоялась вечеринка, на которой присутствовали Пяст, Зоргенфрей, Блок, Белый, Иванов-Разумник, Ольга Глебова-Судейкина и еще несколько человек. Алянский собственноручно состряпал громадный форшмак из лиловой мерзлой картошки и размоченной в воде воблы. Мяса, конечно, не было. Алянский выставил три бутылки аптечного спирта, и получился славный вечер.
Около «буржуйки» читались стихи, произносились речи, потом пошли несвязные разговоры. Спирт был выпит весь, и почти все остались ночевать у Алянского, расположившись кто где мог: на стульях, на полу, на диване и т.п.
Рано утром в квартире раздался громкий стук, который разбудил Алянского, спавшего у входной двери. Не открыть на такой стук было невозможно. Вошел какой-то комиссар в кожанке и несколько милиционеров. Комиссар бросил портфель на стол и начал чем-то звенеть, бренчать и греметь. Милиционеры топтались у входа. Алянский попросил:
«Не шумите, товарищи. Там спит Александр Блок».
На комиссара это не произвело вначале никакого впечатления:
«Деталь! Который Блок, настоящий?»
Алянский подтвердил:
«Стопроцентный!»
Комиссар осторожно заглянул в соседнюю комнату:
«Этот?»
Алянский кивнул головой. Комиссар осторожно взял со стола свой портфель, шепнул Алянскому с улыбкой «хрен с вами!» и вышел на цыпочках, уводя с собой милиционеров.
Блок и исторические параллели
Летом 1920 года Блок редактировал в БДТ постановку «Короля Лира». В пьесе хотели выбросить сцену с вырыванием глаз у Глостера, но Блок был за то, чтобы глаза вырывать:
«Наше время — тот же самый XVI век. То же самое, что и каждый день… Мы отлично можем смотреть самые жестокие вещи».
Блок о прогрессе
Зимой 1921 года Блок сидит возле натопленной печи, все-таки зябнет, и медленно и раздельно говорит:
«Эсхил хуже Гомера. Данте хуже Эсхила. Гёте хуже Данте — вот вам и прогресс».
Добрый Блок
История Корнея Чуковского к одной из последних блоковских фотографий.
«В 1921 году в одном из ленинградских театров был устроен его торжественный вечер. Публики набилось несметное множество. Мне было поручено сказать краткое слово о нем. Я же был расстроен, утомлен, нездоров, и моя речь провалилась. Я говорил и при каждом слове мучительно чувствовал, что не то, не так, не о том. Блок стоял за кулисой и слушал, и это еще больше угнетало меня. Он почему-то верил в эту лекцию и многого ждал от нее. Скомкав ее кое-как, я, чтобы не попасться ему на глаза, убежал во тьму, за кулисы.
Он разыскал меня там и утешал, как опасно больного.
Сам он имел грандиозный успех, но всею душою участвовал в моем неуспехе: подарил мне цветок из поднесенных ему и предложил сняться на одной фотографии. Так мы и вышли на снимке — я с убитым лицом, а он — с добрым, очень сочувственным: врач у постели больного.
Когда мы шли домой, он утешал меня очень, но замечательно — и не думал скрывать, что лекция ему не понравилась.
— Вы сегодня говорили нехорошо, — сказал он, — очень слабо, невнятно… совсем не то, что прочли мне вчера. Потом помолчал и прибавил:
— Любе тоже не понравилось. И маме…»
Блок и слава
В конце жизни, несмотря на тяжелое самочувствие, Блок был еще способен к шуткам. Однажды его спросили:
«А как вы почувствовали славу?»
Он ответил:
«Развратился и перестал подходить к телефону».
