Нагибин проводил меня до калитки дачи.
— Вот умру, — сказал мне, прощаясь, — годика через два и публикуй наш разговор в большой прессе. Когда улягутся обиды, успокоится душа.
И ткнулся в мою щеку сухими губами.
— Юрий Маркович, что такое счастье?
— Вы помните «Прощай, оружие!» Хемингуэя? Там лейтенант Генри отвечает на ваш вопрос: счастье — в любимой женщине. Когда я прочел этот ответ лейтенанта, то, помню, подумал: Боже мой, как бедно… Гораздо большее счастье в творчестве, в путешествиях, приключениях… Такое запоздалое мушкетерство во мне говорило. Уж любимая женщина, она всегда найдется, думал я.
Подписывайтесь на наш аккаунт в INSTAGRAM!
Мне скоро 75 лет, и я пришел к этой необычайной мудрости лейтенанта Генри и Хемингуэя: счастье — в любимой женщине.
Я был шесть раз женат, и каждая женщина что-то вносила в мою жизнь. Я думаю, что и я каждой из них что-то дал, а был не только мужем. Та, с кем я был счастлив, становилась моей женой. Моя первая любовь — моя первая жена…
Я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был почти везде. Был в Африке и написал книгу «Моя Африка». Был в Австралии, на некоторых экзотических островах… Был в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США и Канады… Замечательно, все прекрасно. Ну и что? Дало мне это чувство счастья? Не знаю…
Я замечательно работаю в своей профессии, но и это трудно назвать счастьем. Только муки в этом, постоянное чувство неудовлетворенности собой. Это мое главное дело, но не главное счастье. Возможно, в конечном итоге это может оказаться высшим счастьем в моей жизни, то, что я делаю, но сам я как счастье это не ощущаю. Меня до сих пор, как ни странно, не разочаровал лишь один-единственный мой рассказ. Это «Рассказ синего лягушонка». Это рассказ об Алле, моей последней жене. Я превратился в лягушонка, а потом встретил косулю, в которую превратилась Алла.
«К поре нашей встречи во мне угасли низкие страсти затянувшейся молодости (справедливо, что не дает плодов то дерево, которое не цвело весной, но плохо, когда весна слишком затягивается и цветенье становится ложным — пустоцвет), и, уже не отягощенный ими, каждый Божий день, каждый Божий час жил своей любовью, что не мешало работе, радости от книг, музыки, живописи, новых мест, социальной заинтересованности и все обостряющемуся чувству природы».
(Из «Рассказа синего лягушонка»)
Мы недавно отметили серебряную свадьбу, мы больше 25 лет вместе. Это очень много. Мы живем вдвоем, у нас нет детей. Умерли моя мать и отчим, которые жили здесь, умерла мама Аллы. Казалось бы, мы могли надоесть друг другу, утомить друг друга. Долгие годы не скрепляют, а скорее разъединяют людей. А мы счастливы.
Алла не только следует, она часто опережает мою душу.
Гете сказал: «Трудно любить за что-нибудь, легко любить ни за что». А у меня другое: я знаю, за что люблю, и знаю, что ни за что — тоже. Это самое большое счастье в жизни для мужчины — такая подруга.
— Юрий Маркович, ваш отчим, писатель Рыкачев, был очень дружен с Андреем Платоновым, с Борисом Пастернаком. Рыкачеву и Платонову вы обязаны вашему литературному научению. Вы даже писали, что Платонов делал все, чтобы вытравить себя из вашей ранней прозы, вы начали ему подражать… Но вы ведь и наблюдали личную жизнь этих великих людей, их драмы, разрывы. И их счастье… Вот этот опыт вам, тогда еще юноше, что-то дал?
— Сейчас модно раздувать авторитет жен великих людей. Читатели с упоением читают воспоминания той или иной жены того или иного писателя, поэта… Читают их опубликованные письма. Я сейчас понимаю, что в сфере небесных талантов все абсолютно связаны. Как и в сфере бездарностей.
Невероятно подняли авторитет Натальи Николаевны Пушкиной, а она совершенно не заслуживает того фимиама, который вокруг нее раздувают. Самое лучшее свидетельство о поэте — сам поэт. Возьмите письма Пушкина к самым близким ему людям, к друзьям, к тому же Нащекину… Сколько в них игры, культуры, знаний… Сколько там глубины, сколько там Пушкина! И вот его письма к жене. Он, как всегда, пишет стилистически блестяще, он не может иначе, но о чем он пишет? Он передает ей сплетни, какую-то чепуху пишет. Конечно, ему было, что ей сказать, но ей было это не нужно, и Пушкин это понимал. Это шло бы в пустую, поверхностную, неценную душу. Она всегда была пустая, холодная, глупая баба, хотя и родила ему кучу детей.
Я хорошо знал жену Пастернака Зинаиду Николаевну, бывшую Нейгауз. Поймите, я не отношусь и не мог относиться к ней предвзято: как можно относиться к жене поэта, которого боготворишь? Но эта связь была гибелью для поэта. Зинаида Николаевна была крайне резка, даже груба с ним. Я их наблюдал, и у меня не шелохнулось ни одного теплого чувства. Он умирал от рака легкого на первом этаже дома, а компания во главе с Зинаидой Николаевной на втором этаже дулась в карты…
Я не хочу об этом говорить. Мне трудно об этом говорить…
— Хорошо. Оставим это. «Рассказ синего лягушонка», который вы сами считаете самым сильным вашим рассказом, написан уже в очень зрелом возрасте. Он — о вашей жене Алле, Алле Григорьевне. А что стало самым сильным толчком к его написанию?
— А черт его знает… Я думаю, что в основе его было часто вспоминающееся впечатление о синих лягушках в санатории «Русское поле», в котором я очень люблю отдыхать. Там рассказ был задуман. Я гулял и видел на воде какие-то синие цветы. Они мерцали и двигались. Они дышали. Я ничего понять не мог, пока не узнал, что это обыкновенные древесные лягушки, самцы. В период брачных игр они становятся синего цвета, чтобы привлечь самочек. Женихи такой ярко-синей окраски. Я не люблю лягушек, не знаю, почему. Толстой не любил крыс, он мучился, что не может их полюбить, все спрашивал себя: почему они такие некрасивые, что их невозможно полюбить… Боже мой, он всех хотел любить. Так вот. Я печалился, когда цвет лягушек угасал. Печаль наложилась на тоску — я всегда трудно переживаю расставание с Аллой, а это случалось всегда, когда я был в санатории. Тоска о любимом человеке совпала со зрелищем брачующихся синих цветов на воде. Это стало толчком. Сильные умы допускают, что у человека возможна другая жизнь после ухода, и я представил себе, что я уже буду не я, Алла — не Аллой, а кем-то другим. Можем же мы встретиться в другой жизни, еще раз… Я это представил… Получился рассказ…
— Юрий Маркович, как лягушонок встретил косулю в «Рассказе синего лягушонка» читатель прочтет. А как писатель Нагибин познакомился с переводчицей с английского Аллой?
— Это было как-то многоступенчато. Познакомились мы в одном доме, у сценариста Шлепянова. Читатели могут его помнить по фильму «Мертвый сезон» с Донатасом Банионисом и Роланом Быковым в главных ролях. Была Масленица, были друзья. Я был со своей тогдашней женой Беллой Ахмадулиной, а Алла была со своим тогдашним мужем, с которым у нее уже тогда были нелады. Она мне сразу очень понравилась. Ну, понравилась и понравилась… Разговаривали, выпивали, ели блины… Все было замечательно… Потом проходит какое-то время, и я узнаю, что она рассталась со своим мужем. Проходит еще какое-то время, и я расстаюсь с Беллой. И как только это случилось, первая мысль, которая мне пришла: я должен увидеть Аллу. Я поехал в Ленинград. Мы встретились. Вскоре у нас начался роман, который длился какое-то время, а потом прекратился. Я до сих пор не знаю, почему. Но я все время разлуки чувствовал, что мне нужна эта женщина. И уже навсегда. Я снова поехал в Ленинград, и через короткое время был представлен ее маме, совершенно замечательному человеку.
Потом Алла переехала ко мне. И тому уже 25 лет.
— А вашей жене не было страшно, что она связывает судьбу с известным писателем?
— Ей это было абсолютно безразлично. Она вообще не испытывает ни малейшего пиетета ни к именам, ни к фамилиям. Для Аллы самый незначительный человек может стать симпатичным, и она будет ему самым лучшим другом. И плевать она хотела на имена. Хотя она человек скромный…
А вы знаете, Сережа, это признак настоящей души. Это, видимо, свойство каждого настоящего человека: не считать ни себя, ни окружающих в чем-то выше или ниже себя. И тем более из-за их положения смотреть на них снизу вверх. Или наоборот.
Она может чтить человека за хорошую душу, за талант. При этом она тоже отделяет талант от чисто человеческих качеств носителя этого таланта. Алла к Кольке, который ходит убирать наш двор, относится теплее, чем к президенту Картеру, которому нас представляли.
Не бывает дня, чтобы я не помолился за нее.
«Пусть не пел мне сладкий голос — косуля лишена песенного дара, она может фыркать, ворчать, урчать, может закричать призывно и смертно, но Алиса безмолвствовала. Она просто была при мне, иногда обнюхивала мерзлый камушек и угадывала — живой. Она лежала рядом, но не слишком близко, ибо ее тепло могло меня разморозить, а наружный холод — убить. Откуда она все это знала? Но я слышал, слышал ее дыхание, стук ее сердца, я чувствовал ее любовь и видел, видел зазеленевшие побеги весны моего пробуждения».
(Из «Рассказа синего лягушонка»).
— Юрий Маркович, вы очень много написали о любви человека к человеку, о любви мужчины и женщины… Для такого чистого, светлого письма необходимо иметь светлую душу. Вы родились в трудное, расстрельное время. Да и в дальнейшем человеку такой ранимой души было непросто… Как удалось сохранить себя?
— Я сам много думаю об этом. Как пластичен человек! Я родился в 1920 году, в голодный год. Родного отца не помню, его расстреляли и утопили в реке Красная Меча, такое красивое тургеневское место. Потом это назвали антоновщиной. Отец был студентом, что-то «не то» сказал крестьянам. Восстание подавил Тухачевский, а мы, уже подростками, иногда собирались на квартире его заместителя — комкора Федорова… Вот такой поворот судьбы. Но я отвлекся. Я видел единственного человека, свидетеля тех событий. Это был племянник Бунина — от незаконной связи его младшего брата с какой-то тамошней женщиной.
Отец у меня вообще не значился, я его скрывал. Я шел под своего приемного отца, которого посадили в 1928 году и который всю остальную жизнь (за исключением одного года) был или в тюрьме, или в лагере, или в ссылке. Эту историю можно прочесть в повести «Встань и иди». Был еще отчим, которого вы уже упоминали, писатель Рыкачев. Его посадили в 1938 году…
Понимаете, фон жизни был мерзкий, отцы почти всех моих друзей, одноклассников сидели, а детство все равно было хорошим. Мы не были так политизированы, как политизированы нынешние дети. Мы жили своей внутренней жизнью. Кругом шли расстрельные процессы, а мы по весне делали скворечники и встречали грачей.
— Что же хранило душу?
— Дружба, например. Мы необычайно были дружны. Мы до сих пор встречаемся, до сих пор дружим. Эта дружба началась в 1928 году на Чистых прудах, прошла через войну, через все ужасы времени… Мы садимся за стол и через десять минут перестаем видеть, какие следы наложило время на наши лица, какие мы стали старые, седые, некрасивые. По-прежнему чувствуем себя мальчишками и девчонками с Чистых прудов. Мне ни с кем не бывает так интересно, как с ними.
Родители, как могли, пытались предохранить от двойной бухгалтерии. Мой отчим, человек очень умный, искренне верил во все эти кровавые процессы. Он просто представить себе не мог весь ужас этого бесконечного цинизма. Это было общим пороком многих интеллигентных людей. А мать это видела. Я помню, когда отчим сказал матери, что за Сталина он отдал бы руку, а он уже тогда отсидел год в тюрьме, уже был сломлен и не писал интеллектуальную прозу, когда отчим сказал матери, что отдал бы за Сталина руку, мать запустила в него утюгом.
Двойственность была жуткая. Вот вам пример. Помню, художник Осьмеркин, художник талантливый, но забитый, затертый, и Кожебаткин — это был издатель, о нем много пишет Андрей Белый, он с ним дружил, такой старик с красным носом… Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев — красных, желтых, мраморных… Я зашел в комнату, а мама, Осьмеркин и Кожебаткин сидят, пьют водочку. Осьмеркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты… Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: «Ксения, Ксения, скажи, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они сделали свое грязное дело слякотной порой. Ксения…»
Они рыдали и пили.
Я в это время уже начал кое-что смекать. Мне было лет 14.
Я свернул ватман трубкой, зашел в церковь, истово помолился за маму, за бедного Кожебаткина, за Осьмеркина, помолился и пошел на совет отряда утверждать номер «Воинствующего безбожника», редактором, художником, издателем и единственным читателем которого был я. И в моей душе был полный покой. Я не мучился. Сейчас я никак не могу этого понять, как я не чувствовал этой чудовищной вещи. В этом было что-то больное…
Что еще лечило, хранило душу? У нас были очень романтические отношения с девочками, и мой первый поцелуй случился в школе, правда, девушка была много старше меня и училась не в нашем классе.
Сейчас не может быть такого детства, и нет в этом большого греха. Другое время — другие песни. Но мораль, нечто от Нагорной проповеди, должна остаться в человеке, чтобы он не стал свиньей, не стал преступником.
— Юрий Маркович, вы человек верующий. Вы видите дедушку, сидящего на облаке и скрестившего на груди руки?
— Иногда я вижу дедушку, сложившего на груди руки, но я об этом не думаю. Я просто знаю, что есть кто-то несоизмеримый со мной в понимании всего, я в это верю. Когда я похоронил мать, я Его проклял. Я захлебывался слезами, соплями: почему Он мне не помог? Но когда я отказался от Него, я стал совсем одинок. Вера не нуждается в доказательствах. Вера и наука — в разных плоскостях. Наука — очередной виток заблуждений, а вера абсолютна. Я пытался отказаться от Бога, но увидел бессмысленность, конечность, гнусность жизни. И тогда вернулся к Богу.
— Юрий Маркович, вы сказали, что любили всех своих жен. И все-таки, кого — больше?
— Разумеется, Аллу. Нынешнюю мою жену. Любил Машу Асмус, она стала моей первой женой. Чтобы не потерять ее, второпях расписался с ней и ушел на фронт. Не помогло. Когда вернулся с фронта, Маша была уже с другим. Маша была дочерью известного философа, писателя. Через нее я познакомился с Нейгаузом, Рихтером…
Очень пресным был брак с дочерью директора автомобильного завода Ивана Лихачева Валей. Когда я попал в эту семью, среди друзей считался лихим выпивохой. По меркам же семьи Лихачевых оказался просто трезвенником. Валя любила рассказывать, что она — дитя взрыва. Когда Лихачевы были молодыми, в перерыве одного из заседаний Иван с будущей женой полюбили друг друга прямо в парке неподалеку от здания, где проходило заседание большевиков (так мало было времени). В момент «извержения» раздался сильный взрыв — эсэры подложили большевикам бомбу. Таким образом взрыв чудесно совпал с мигом зачатия дочери Вали…
Из-за Лихачева я бросил болеть за свой любимый «Спартак» и переключился на «Торпедо». Но «семейному счастью» это не помогло. У нас с Валей начались параллельные романы: у нее — со студентом консерватории, в которой она училась, а у меня — с ее мамой, то бишь с собственной тещей…
Потом были Лена и Ада. И та и другая были прелестны, но с Адой было веселее. Она была известной эстрадной артисткой. Мы шумно, с выдумкой отдыхали, получив гонорары: я, Саша Галич и Ада…
Мучительным, но интересным был брак с Беллой Ахмадулиной — моей пятой женой. Белла была первой женой Женьки Евтушенко, он научил ее пить портвейн. А моя мама накормила Беллу вкусным борщом. Борщ ей так понравился, что Белла посвятила ему стихотворение. Я думаю, что известная уже поэтесса вообще впервые попробовала настоящий борщ…
Для Беллы я выстроил второй этаж дачи, чтобы ей было уютнее писать стихи, сидя в «скворечнике», созерцая мир сверху. Она так хотела. Но Белла не всегда использовала этот уют по назначению. Выпивала свой портвейн и через окно убегала к поклонникам.
В конце концов, моей маме это надоело. Мне, признаться, тоже…
Но, мне кажется, мы долго оставались друзьями. Дружески целовались при встречах. Время постепенно нас загасило…
(После смерти Юрия Нагибина его жена Алла Григорьевна сказала мне: «Если бы в судьбе Юры не было Беллы, то его не было бы и в моей судьбе. Траектории полета этих звезд не могли не пересечься»)
— Юрий Маркович, смысл жизни — в любви?
— И в любви тоже. Смысл жизни — в ее процессе. Понимаете, жизнь — состояние, а не предприятие. Природа провела огромный эксперимент, создала мыслящую материю. Из этого человек узнал, что он смертен. Знать это и не сойти с ума, больше того — по возможности радоваться каждому дню, который приближает тебя к концу… На такой подвиг только человек способен.
Человек казнится от того, что он потерял девственное отношение к жизни. Но все, что узнал человек, он должен передать потомкам, и тогда им будет жить легче. Человек стал несчастным тогда, когда задумался над собственной судьбой. Но это не повод для грусти. Есть масса целей, ради которых стоит жить. Человек должен проверить себя. Человек еще не стал равен самому себе. Не стал равен тому, что задумала природа.
Я вдруг понял, что ничего не понимал в том, что переживал: в любви, в отношениях с друзьями, в людях… В себе самом… Я был захвачен, был слеп, поэтому мне было интересно жить в себе самом. Сейчас я не чувствую, что я переполнен. Я знаю, что должен дописать одну вещь, ну, может быть, написать еще одну. Я не хочу ручаться за будущее. Я хочу еще несколько лет относительного здоровья, чтобы работать и вынести еще небольшую выпивку с приятным собеседником, как вы. Мне не дано того, чего мне не дано. А то, что было, я реализовал в свое время, понимаете? Но вы не подумайте, что я прямо спешу умереть. Я слишком люблю Аллу, чтобы хотеть умереть.
«Пока ты человек, кажется, что мир стоит на ненависти, что им движут властолюбие, честолюбие и корысть, — это правда, но не вся правда. Зло заметнее, ярче в силу своей активности. Для тех, кто живет по злу, жизнь — предприятие, но для большинства людей она — состояние. И в нем главное — любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают, шепчут травы, называя далекие имена. Я все это знаю по себе: едва соприкоснувшись в новом своем облике с предназначенной мне средой обитания, я смертельно затосковал об Алисе».
(Из «Рассказа синего лягушонка»).
Жену Аллу Нагибин звал Алисой…
Сергей Рыков
